он слишком ахуенен, реально
заберите мужчину
приходите, я пущу слюни мне за это не поздоровится
но я не могу просто отказать
можно подумать над деятельностью на архипелаге, пополним ряды сексуальных всадников?
в любом случае просто придите и не отпускайте его 

А помнишь того мальчика, что пригласил меня на святочный бал, запинаясь, краснея, как закат над Хогвартсом?
Помнишь, как мы танцевали всю ночь, смеялись неуклюже, сбивались с ритма?
Помнишь наш первый поцелуй — робкий, мягкий, совершенно неумелый?
Тогда так и не появились "мы" — может, потому что
мирное время было не для нас?

Ты стал моим "а вдруг", когда все рушилось, когда стены дрожали от криков, а в окнах было больше тьмы, чем света — ты был рядом. Не как друг. Не как просто союзник. Ты был тем, кто стоял между мной и смертью. Кто держал меня за руку, когда казалось, что я больше не смогу. Кто плакал тихо, чтобы никто не увидел, и смеялся громко, чтобы мы не забыли, что живы.

Я помню, как ты закрывал меня спиной, как содрогался от боли, но не уходил. И как шептал мне, что мы должны — выстоять.

                                                      не умереть.
                                          не сломаться.

Мы не любили друг друга, правда? У нас не было времени на признания, на цветы, на письма с подписью "всегда твоя". Были тени в коридорах, изломанные тела, кровь на пальцах — и твои губы, тянущиеся к моим, будто единственное, что еще можно спасти. Иногда мне кажется, что мы с тобой были перемирием в войне, которая шла на всех фронтах. Слишком много боли, чтобы говорить о любви. Слишком много нежности, чтобы это назвать просто выживанием. Ты был теплым одеялом в холодном подземелье, ты был моей тишиной, когда в ушах звенело от криков. Ты был моей опорой в аду, который никто потом не вписал в учебники. Там, где тишина после пыток звучала громче боли.

Ты — рука на моей шее, когда я переставала дышать от боли, и голос: "еще чуть-чуть, Джин".
Ты — тот, кому я верила телом, когда душа больше не хотела ни к кому прикасаться.

Ты ведь знал, да? Что я люблю его. Что любила всегда — с детства, с глупости, с неумелых писем и исписанных страниц в дневнике. И ты все равно — остался.

Для Гарри я всегда была солнцем, для тебя — луной.
Тихой, яростной, вывернутой наизнанку.

Я влюблялась в тебя так, как вдыхают перед прыжком — зная, что это не навсегда, но без этого не взлететь. И нет, я не собиралась в тебя влюбляться. Это просто случилось — где-то между "держись" и "если сегодня конец, я хочу быть с тобой".

Наши тела не искали любви. Я целовала тебя, потому что мне нужно было быть живой. Я держалась за тебя, потому что иначе бы — утонула. Ты касался меня так, будто этим мог сдержать все зло и, может быть, на мгновение — сдержал. Это было не из любви, но из боли. Из нежности, которой мы так боялись. Из живой ярости, что мы еще можем чувствовать, трогать, быть. И ты держал меня так, словно этим спасал свой мир, а я — позволяла, словно этим спасала свою душу.

мы знали: время у нас — взаймы.
каждый поцелуй был украден у смерти,
каждое касание — как заклятие против одиночества.

Я помню твое дыхание у себя на шее. Как ты просыпался от кошмаров и извинялся, будто это было преступлением. Как ты закрывал собой младших, и как я закрывала собой тебя, когда на нас шли вчетвером. Скажи, ты вспоминаешь? Тот вечер, когда мы тащили истерзанного второкурсника к мадам Помфри, а потом сидели на полу в лазарете, и ты смеялся так, как будто войны не было? Ты тогда сказал, что мы выживем. И я поверила.

Иногда я думаю, что ты был моей спасательной шлюпкой в разгар шторма. Не домом — его я искала в другом. Но укрытием — местом, где дышать было можно, даже если отовсюду тянуло гарью и страхом.

Но он вернулся.
И я выбрала его.
Я всегда его выбирала.
Но ты — ты был тем, кто держал меня, когда я падала.

он — моя весна.
ты — мой февраль.
холодный, обжигающе честный,
тот, в ком я отогревалась, прежде чем снова зацвести.

мы выжили
                                                        каждый по-своему

Но знаешь, что странно? Я все ещё помню, как пах твой шарф. Как ты смеялся, если сильно нервничал. Я до сих пор иногда думаю, что если бы все сложилось иначе — может, мы бы были…

                              …только не знаю, кем.

Сейчас мы даже смеемся. Ты присылаешь смешные открытки, а я целую тебя в щеку на праздниках. Мы — правильные. Нормальные. Живые. Но когда мне плохо, я знаю — ты почувствуешь, и когда тебе — я тоже. Мы просто молчим. Обо всем, что было между. И обо всем, что осталось.

[indent] фенрир грейбек — мальчик из северных лесов;
он рождается в ночь, когда снег падает чернее золы, а волки воют так, будто знают нечто древнее, чего мир ещё не готов услышать. его кровь с детства густая и медленная, как старый мёд, его сердце бьёт не ритмом людским, а каким-то иным, глубинным, что эхом отзывается в корнях деревьев и в спящих камнях. он не любит людей — их торопливость, их сухие, выхолощенные слова. их неспособность слышать, как ночь дышит за окнами. он растёт молчаливым, с тяжёлым взглядом и длинными пальцами, которые умеют долго замирать на шероховатой коре или на мокрой земле. он чувствует в себе зов, который не умеет объяснить.

первый укус приходит к нему не как наказание. проклятие, говорят те, кто смотрит на него с жалостью. освобождение, понимает он. в ту ночь, когда луна рвётся к зениту, а его кожа трескается, сбрасывая слабую оболочку, фенрир впервые вдыхает по-настоящему — полной грудью, всеми порами, до самых костей. он не становится чудовищем. он становится собой.

[indent] с тех пор в нём живёт двойная суть: волк, что рвёт и мстит за каждого униженного, и человек, что помнит;
человек с жёлтыми глазами, в которых не осталось места для жалости. только голод. но не только к плоти — голод к свободе, к власти, к разрушению устоев тех, кто когда-то смотрел на него сверху вниз. его тело носит шрамы, как старый дуб носит мхи и лишайники — не как уродство, а как летопись, карта, по которой можно читать прожитые жизни. его голос хриплый, как северный ветер, срывающий кору с берёз. его руки грубые, как корни, выползшие из размытых берегов. движения его резки, но никогда не торопливы — он умеет ждать, как ждёт хищник в засаде.

грейбек не любит говорить. его слова редки и тяжелы, как удары топора по мёрзлой древесине. зато его молчание весит больше, чем любая исповедь. оно густое, как тень полночного леса. он живёт на границе миров. среди людей он — чудовище. среди волков — слишком человек. в нём нет места для верности, только для вечного одиночества, что тянется, как длинная серая тень на закате. но одиночество фенрира не пустота. это тишина старых лесов, вязкая, как смола, спокойная, как стоячая вода в лесных омутах. он знает, как ждать. знает, что время сгладит всё — страх, ненависть, имена. он терпелив, как скала, на которую годами падает дождь.

[indent] его оружие — это зубы, когти и память;
его взгляд режет острее ножа, его запах остаётся в воздухе дольше крови. он не нападает первым — он даёт врагам прийти к нему самим. в нём нет жалости, но есть справедливость леса: суровая, беспощадная, старая, как первая буря. фенрир не ищет любви. он ищет узнавания. он ищет того, кто не отвратится от его дикости. и когда такая встреча наконец происходит — он не бежит за этим. он стоит и ждёт, как ждёт лес, пока к нему не войдёт тот, кто не боится заблудиться.

ночь битвы за хогвартс была не просто тьмой — она была бездной. заклятия летали в воздухе, как светлячки с отравленными жалами, стены дрожали от криков и магии, но посреди этого хаоса был остров тишины. глухой, вязкий, как болото. там и встретились они. луна лавгуд шла сквозь развалины, босая, почти прозрачная в этом буром мареве войны. её волосы, как светлые корни, путались в ветвях разбитых арок, глаза смотрели вдаль — не на врагов, а за них. она всегда искала глубже. и в тот миг, быть может, не случайно наткнулась именно на него. грейбек вышел из тени так, как выходит зверь, который давно перестал бояться ловушек. его шаги были бесшумными, как падение сухих листьев. на лице застыла полуулыбка — не человеческая, а голодная, растянутая, будто губы не умели держать эмоции слишком долго. его глаза светились янтарём, потускневшим от старости. он не зарычал. он просто смотрел. [indent]  [indent] луна не отступила; она смотрела на него, как смотрят на неведомую звезду в ночи. [indent]  [indent]  [indent]с удивлением, с любопытством, без страха. и это было хуже для неё, чем крик или бегство. он шагнул ближе. воздух вокруг стал плотным, тяжёлым, будто насытился сыростью старого леса. запах земли, крови и мокрой шерсти окутал её, как плащ. её пальцы дрогнули, но она не двинулась. только сердце сжалось, как при первом вдохе зимнего воздуха. его руки были быстры, как падение. он схватил её за плечо с силой, от которой камень бы треснул. пальцы врезались в кожу, оставляя следы, но это было ничто. настоящий удар пришёл мгновением позже. его зубы сомкнулись на её ключице. не просто укус — это было вторжение. словно он врывался внутрь неё не через плоть, а через суть. клыки пронзили кожу, мышцы, кость, но вместе с кровью вытекло нечто большее — свет, который она носила всегда. и на его место вошла тьма. не злая. не злобная. древняя. тихая, как ночной лес. она не закричала. только закрыла глаза, и на миг показалось, что вся вселенная остановилась. её дыхание стало ровным, сердце — медленным. под веками пробежали образы: чёрные деревья, лунная дорожка на болоте, янтарные глаза в темноте. зов. зов, который всегда жил в её крови, который просто спал. теперь он проснулся. фенрир оторвался от неё не сразу. он знал цену укуса. его дыхание было тяжёлым, почти горячим на её коже. он держал её, как охотник держит пойманного зверя — не для убийства, а для пометки. теперь она была его. не в грубом смысле собственности, а в ином — в первозданном, древнем, когда имя не значило ничего, а след укуса говорил за всё. в его глазах не было триумфа. только узнавание. как будто он всю жизнь искал именно её — сосуд, который примет яд и превратит его в мёд.

[indent] годы тянулись, как старый янтарь;
вязкие, медленные, запутавшие внутри себя мёртвых насекомых памяти. они не виделись. не искали друг друга — или, правильнее сказать, не позволяли себе искать. но след укуса не знал расстояний. он жил глубже, чем разум, чем время, чем имена. луна училась дышать в новом мире. её шаги были лёгкими, как всегда, улыбка расцветала быстро, слова звучали мягко — но внутри неё не умолкала низкая, глухая нота. будто в груди спрятали старый волчий рог, и тот звал издалека. она не говорила о нём. никому. ни гермионе, ни джинни, ни отцу, ни себе самой. но стоило ветру принести издалека запах сырости, гари или мокрого мха — и сердце подскакивало. внутри неё жило странное знание: он где-то есть. не мёртв, не рассеян, а просто... ждёт?

[indent] фенрир скитался;
для таких, как он, не было амнистий и мемориалов. он жил между лесами и тенями, далеко от магических городов, ближе к местам, где законы не писали чернилами, а когтями на коре. он не думал о ней словами. его память была грубее и древнее. он просто помнил её запах — лёгкий, как цветущая вересковая поляна в разгар лета. её взгляд — тихий, как гладь тёмной воды. её вкус — металл и свет. он не знал, зачем укусил её тогда. не знал, зачем позволил себе такое. но знал одно — после этого ничего не было прежним. ни в ней, ни в нём. он чувствовал её. не всегда, не остро. иногда только, когда луна была полной, а ночь особенно длинной, в груди поднималась тяжёлая волна — тоска не по женщине, а по стае, по дому, которого у него никогда не было. по ней.

и когда спустя года они снова оказались в одном месте, небо не дрогнуло, земля не сдвинулась. но воздух стал плотнее. время не стёрло их следов друг в друге. их связь была не любовью в привычном смысле. это была старая тропа, прорезанная раз и навсегда. она не требовала слов, не нуждалась в обещаниях. они не принадлежали друг другу — они были чем-то большим. он был её тенью. она была его светом в этих тенях. и оба знали: уйти друг от друга уже невозможно. как невозможно уйти от собственного дыхания. их отношения, как старая лесная тропа на закате — опасная, запутанная, но единственная правильная. без поцелуев, без клятв, без надежд. но с чем-то древним, что живёт дольше людей.

но хандра там вздорная, горькая, не моя

преданный? это первое, что я вспоминаю о тебе, когда просят сказать, какой ты. хотя, кто спросит?
ты победитель, ты боец, наше трио украшало все газеты после 2 мая 98 года.

я знаю тебя, знаю, как ты спишь, какой хмурый по утрам.
а еще знаю, как ты укрывал Гермиону теплым одеялом, зная, что где бы мы не останавливались - было чертовски холодно.
за время нашего "седьмого" курса случилось многое, а другое осталось за кадром, ведь важнее было выжить.
что-то спасти, но не себя. и ты спасал - нас всех, пока я думал лишь о том, что надо закончить, довести дело до конца, ты ставил меня за шкирку на место, напоминая, что на самом деле было важно.
как бы мы не кричали друг на друга, дрались? да. мы оставались тем, кто умеет выплюнуть правду друг другу в лицо, а потом разойтись по углам и не держать обиды.

это не требовало доказательств, такая безусловная дружба.
больше.
ты показал мне этот мир, магии. был таким же ребенком, легко ввязываясь со мной в полноценные приключения пиздецовые каникулы с летальным исходом.
ты поделился частью своей семьи: полностью, без остатка. не ревновал, когда Молли меня обнимала и считала своим сыном, хотя было правда? пока не вырос и не понял, что родные дети навсегда роднее всех вокруг.

ты оставил часть себя в битве за Хогвартс, но мы остались связаны цепями и лентами, с прошлым и расплывчатым будущим. мы так и не поняли, когда успели так быстро повзрослеть, цифрой в документах, но не внутри; так и продолжали оглядываться на "восьмом" курсе, когда вернулись закончить школу. словно вот вот и выйдет кэрроу из-за угла, лестрейнджи - все они виделись в страшных снах. первое время даже почти не спали, было настолько непривычно быть снова студентом, поэтому сидели молча, смотрели на яркое небо со звездами, удивляясь, как ему удалось сохранить все тот же блеск и внешний лоск.

ты прошел со мной весь этот путь, как брат, которого у меня никогда не было.

и проходишь вновь, окунаясь в новые проблемы, толкая в лужу со звонким смехом; наблюдаешь за моей внутренней паникой, когда родился Джеймс.

черт, я ведь так мало говорю тебе спасибо, Рон. нужно ли оно тебе или картинно закатишь глаза и пойдешь дальше?
в тебе всегда было так много этой жизни: яркой, насыщенной, а теперь? удается ли тебе выживать наедине с собой? может поэтому ты не простился ни с кем? не смог никого похоронить и не привык к тишине. слушать себя - хуже всего.

праздно угарнуть всем врагам в лицо

а сейчас? рон, остались ли у тебя силы защитить самого себя?

можно только, только, их не боясь!

от Джинни:
я не боюсь стать пеплом в твоих объятиях
я хочу быть небом под твоими ногами

мы с тобой выросли в доме, где стены помнили больше, чем мы сами.
где осколки чашек собирались чарами, но разбитые чувства — руками.
ты был для меня — целым миром.

не старшим братом, не защитником, не тем, кто носил меня на плечах, а… чем-то больше. ближе.

помнишь лето, когда мне было девять? мы прятались в амбаре, укрываясь от жары и маминых поручений. там пахло сеном, старой древесиной и тобой. ты читал мне книжку — глупую, про гоблинов и рыцарей — я слушала не слова, а голос. и тогда — впервые — мне захотелось лечь рядом, не потому что страшно, а просто… потому что ты рядом. твои пальцы неосознанно гладили мою ладонь. ты смеялся, когда я пыталась заплести твои волосы — не возмущался, просто терпеливо ждал, пока я закончу. ты позволял мне быть рядом. всегда.

а однажды, ночью, я пришла к тебе — кошмар. просто кошмар. ты не спросил, не заговорил, просто откинул одеяло и прижал к себе, как тогда, в самом начале жизни. и я лежала, вжимаясь в твоё тепло, слушая, как бьется твое сердце — ровно, сильно, будто для нас двоих. ты — как дом, в который не пускаешь всех подряд.

ты был моим утешением. моей тишиной.
и, может, уже тогда — моей первой любовью.

когда Гарри казался недостижимым светом, ты был рядом — реальным. землей под ногами, ветром в спину, рукой, что дергала за локон, когда я плакала втихую, спрятавшись за деревом. мы росли плечом к плечу — ругались за метлу, дрались за ерунду — и вдруг стали тишиной друг для друга, странной, вязкой, где слов стало меньше, а взглядов — слишком много.

ты стал выше, голос — ниже, а взгляд — тяжелее. я ловила его на себе чаще, чем ты, наверное, хотел. или чем я хотела признать. все вокруг казалось прежним: те же стены, те же звуки, те же завтраки, где мы перебрасывались хлебом через стол. но в воздухе — что-то изменилось. мы почти не касались друг друга. почти. разве что случайно — локтем к плечу в коридоре, когда я проходила мимо. или ладонью к ладони, когда передавали что-то за ужином. но в каждом «почти» таилось больше, чем в поцелуях.

помню, как однажды мы остались одни — редкость, почти невозможность. ты сидел на полу, чинил какую-то ерунду — сломанный будильник, кажется. а я села рядом. просто рядом. дышали в одном ритме. и смотрели, не отводя глаз.

не знаю, кто наклонился первым.
может, ты. может, я.

но поцелуй был — нерешительный, удивленный. он длился мгновение и вечность. и когда мы отпрянули — никто не извинился. ты лишь тихо сказал: «нам нельзя». а я кивнула, хотя внутри все пылало: а если все-таки можно?

мы пытались быть «нормальными». ты — мой брат, а я — твоя младшая сестра. но это было слишком большим для нас — слишком странным, слишком… близким. мы пытались отгородиться от этого «чем-то другим». шумом, ссорами, Лавандой, Дином, Гермионой, Гарри. но я всегда возвращалась домой, в кухню с запахом яблок и твоим свитером на спинке стула. между нами все равно оставалось это дыхание, это прикосновение, от которого мурашки до края позвоночника.

мы никогда не говорили об этом вслух. о том, как война вошла в нас и осталась. как под кожей иногда зудит то, чего не должно было быть. как в тишине засыпаешь — и слышишь не дыхание, а крики. не дождь за окном, а взрывы заклинаний. как живешь, но внутри — будто все еще февраль. холодно. грязно. темно.

представь как будет страшно мне проснуться без тебя

ты тогда ушел с ними.
я не винила. я осталась. в развалинах.
в школьных коридорах, где было эхо нашего детства.

ты всегда был живой.

но когда мы встретились после всего, ты уже не смотрел так — твои глаза будто все время смотрели сквозь, куда-то внутрь — туда, где боль застряла, как осколок. но я помню, как ты засыпал на полу в общей спальне — свернувшись, будто снова в палатке, будто все еще в бегах. как ты не позволял никому прикасаться к себе — кроме нас.

и как однажды, когда я вошла в твою комнату, ты просто сел, молча, и уткнулся в меня лбом. ты дрожал тогда. тело твое помнило холод, и голод, и смерть. а мое — помнило твои пальцы. нам нельзя, но ночью — в комнате, где пахло дождем и дымом — ты все равно притягивал меня ближе, а я прижималась крепче. потому что ты был мой.

и потому что война не делает скидок на мораль.

а сейчас?
сейчас мы живем.
я смеюсь. ты шепчешь Гарри что-то на кухне. мы как будто нормальные.
мы — как остатки древнего заклинания, которое все еще действует, хотя его давно никто не произносил.

я люблю вас обоих. по-разному. и одинаково. как дышу.

я не боюсь стать светом твоей вселенной
быть счастливой монеткой в твоем кармане
я хочу быть честной, быть откровенной
я хочу любви между нами.

я пока еще не все прям придумала, но давай мы встретимся случайно после школы? возможно наши редакции брали схожие интервью, или если ты еще играешь, то ведьмополитен писал о тебе статью? ты заинтересовался - я отказала, именно из-за своей небольшой читай огромной проблемы. ты не слишком понимаешь слово нет. или почему ты таки вертишься там где я бываю?

я пытаюсь тебя отшить - не выходит. потом все крутится, но я вру. не говорю ни слова. а потом ты узнаешь правду и уходишь. надолго ли? что тебя смутило больше, моя звериная сущность или вранье? ты уже не такой как в школе, я тоже уже совсем не та. Но может построим эту историю вместе?

Шеймус и Сьюзен подружились почти случайно, на последнем курсе (по ощущениям словно на боевом посту). Он любопытный и шумный, любое помещение вмиг заполняется его присутствием. Она молчаливая и отстранённая, незаметная как деталь на узорчатом гобелене, не приглядишься — не заметишь. И все же у них есть что-то общее — прямолинейность. Они такие, как есть, и говорят то, что думают. На том и сошлись.
После школы/войны они остались друзьями или, вернее сказать, костылями друг для друга. Когда старые раны (даже если они лишь в голове) дают о себе знать, Сьюзен всегда можем опереться на Шеймуса, и наоборот.
шеймус финниган (симус, если угодно) чудесный, как рассвет; очень жду!

все просто, мы оба знаем, что такое потерять близкого человека; я потерял Фреда, ты потерял Крэбба. все вокруг сочувствовали, но никто так до конца и не понимал. ведь я каждый день видел его отражение в зеркале. по началу я часто думал, что война забрала лучшего из нас двоих, возможно меня посещали совсем темные мысли. тебя так же. мы встретились в каком-то баре в 1999. тогда уже не было никаких слизеринцев, гриффиндорцев. мы были просто людьми, которых поломало.

бутылка огневиски - глупые истории - ты огрызаешься, но почему-то по итогу просыпаешься в моей квартире. все это было странно, с горой сарказма. иногда мне казалось, что пить ты любил больше чем тусоваться вместе, или даже курить мандрагору; мы были сломаны, но каким-то странным способом вылечили друг друга. как-то вместе мы пришли к тому, что винсент и фред не желали бы нам такой жизни. как-то мы пережили ту боль.

а что теперь? теперь как-то нужно жить, но каминг-аут все еще не слишком поощряется, а твоя мать, кажется, ищет тебе невесту. и все же ты каждую пятницу появляешься на моем пороге. иногда я думаю, что ты разобьешь мое сердце, а иногда что нужно бы познакомить тебя с семьей. но что из этого будет в конце?

у меня нет ничего для персонажа, но есть вот этот красивый мужчина, который идеально впишется, куда угодно
и во что-то криминальное, и в целители, или вообще поселится на островах с драконами а?
ну он просто прекрасен и все!